Это был уникальный и крайне сложный период нашей истории. В кратчайшее время предстояло наладить нормальную жизнь огромного количества людей совершенно иного языка и культуры.
Но Гражданское управление под руководством Дмитрия Крюкова справилось с этим блестяще.
Подробности в материале sakhalin.aif.ru.
Возвращение из леса
Стоит напомнить, что после войны на юге Сахалина проживало 274,5 тысячи японцев, 65 тысяч китайцев и корейцев, порядка двух тысяч айнов, а также сотня русских, ранее находившихся в японском подданстве. И взаимоотношения между этими народами были далеки от идеала.
Например, японцы считали корейцев людьми второго сорта, на которых можно было выместить свои страхи и злобу. Как пишет сахалинский историк Юлия Дин, «страшные слухи об убийствах женщин, детей, о заживо сгоревших в своих домах, взорванных в шахтах, расстрелянных на протяжении десятилетий передавались в среде корейской диаспоры от родителей к детям».
Слухи есть слухи, но расстрел 18 корейцев в деревне Камисиска (Леонидово) и зверская резня в деревне Мидзухо (Пожарское), где погибло 27 человек, включая детей, — все это было в реальности.
А русское население Карафуто в годы Второй мировой войны японцы согнали в две резервации, запретив покидать их без разрешения коменданта. И хотя большинство этих людей были в основном из тех, кто бежал сюда от большевиков после гражданской войны, в августе 1945 года они, обиженные японскими властями, приветствовали приход Красной Армии и стали первыми местными переводчиками.
Что же касается японцев, то военная пропаганда заранее напугала население ужасами советской оккупации. Поэтому большинство гражданских в августе 1945 года попрятались в лесах.
А там японским командованием заранее были подготовлены тайные склады продовольствия и оружия, чтобы развернуть партизанское движение. Но с этим не вышло.
В «партизаны» ушло лишь несколько десятков человек, организовавших диверсионный отряд «Боетай». Единственной их заметной акцией стал поджог домов в городе Сисука (Поронайск) и убийство в октябре 1945 года капитана контрразведки СМЕРШ Николая Земляницкого. К началу 1946 года всех этих «партизан» смершевцы переловили, причем не без помощи местных жителей -японцев, которые решили вернуться к мирной жизни.
Лейтенант Николай Козлов, ставший затем сотрудником Гражданского управления, так описал возвращение жителей в столицу Южного Сахалина: «Однажды утром я увидел картину, которая до сих пор стоит перед глазами. Со стороны Конумы (Ново-Александровска) появилась необычная колонна.
Наши часовые закричали: „В ружье!“, но тревога оказалась напрасной. Это напуганные голодные японцы вместе с семьями возвращались из тайги в город. Они поверили нам. Это была первая послевоенная победа... А японцы всё шли и шли. Кто в темном кимоно, кто в рабочих спецовках, на спине иероглиф, обозначающий фирму, где он работает.
Женщины все в черных шароварах и белых кофтах, в руках и на головах большие узлы, за спиной ребенок, спокойный и тихий... Поток беженцев не прекращался до самой ночи.
Наутро одиночные японцы, как правило, мужчины, уже выглянули на улицу, где был расклеен приказ командования фронтом: „Война окончилась. Народы получили возможность трудиться. Красная Армия принесла мирный труд и порядок. Ей чужды насилие и порабощение других народов. Она несет им свободу и счастье...“ Не все японцы пока рискнули выходить на улицу, хотя многие с удовлетворением восприняли то, что все имущество и вещи в их квартирах были целы. Задымились трубы в домах. В городе стало как-то веселее и уютнее...»
Как нам вас понимать?
Два народа почти все делали и воспринимали абсолютно по-разному. Отличалось все: от большой политики и общественного устройства до самых мелких особенностей работы и быта. Даже символика цветовых оттенков была диаметрально разной.
Как вспоминал Козлов, «если многие из японцев никогда не спали на кроватях, не сидели на стульях, не держали в руках ножа и вилки и считали это нормой, то для русских отсутствие всего этого непереносимо...».
А потому, писал Крюков, «первым делом были выпущены два русско-японских разговорника, один — из самых необходимых слов в обращении друг с другом, другой — более подробный. Все японцы и русские носили в карманах эти разговорники...».
Но главным все-таки стала наша, русская культура взаимоотношений между людьми.
Вот что рассказывал об этом простой рабочий завода агар-агара из Томари в письме к родным в Японию: «Ко мне поселился один офицер с женой и мальчиком. Мы очень его боялись. Сами знаете, наши офицеры с нами не разговаривали и даже не подходили. Им пинок дать тебе под зад ничего не стоило. А сколько раз они нас оскорбляли бранью. Вот мы и думали — какое же несчастье Бог послал на нас, ведь русский офицер еще злее наших.
Что же будет? Не поверите! Мы в этом советском офицере обрели хорошего друга. Мы нашим детям строго запретили заходить к ним в комнату и подходить к мальчику. Раз я работаю на дворе, и возле меня моя дочка играет. Офицер подошел ко мне и помог, а потом взял мою дочку на руки, унес в свою комнату и дал ей печенья и конфет, вывел ее со своим мальчиком и говорит: вот и играйте здесь вместе, и принёс им игрушки; обращается ко мне: а вы, папаша, что же никогда не заходите ко мне? Заходите, вы же наш хозяин. Я? Какой я хозяин, разве можно нам и ребятам заходить к вам? Он засмеялся и в воскресенье пригласил нас чай пить, и угостил даже русской водкой...»
Назад, на Сахалин
И японцы очень быстро начали встраиваться в новую, непривычную для них жизнь. Тем более что она оказалась очень даже ничего. Например, вскоре на японских и корейских рабочих и служащих распространились все льготы, предусмотренные для лиц, работающих в районах Крайнего Севера.
Несложно представить реакцию простых обитателей бывшей префектуры Карафуто — ранее их рабочий день длился 11−12 часов, женщины официально получали зарплату в два раза меньше, чем работники-мужчины тех же специальностей. Зарплаты корейцев на Южном Сахалине также по прежним законам были на 10% меньше японских, рабочий день местных корейцев составлял 14−16 часов.
А тут единые нормы оплаты труда, 8-часовой рабочий день и в два раза увеличилось число выходных дней — их в месяц стало четыре, вместо прежних двух. Плюс — невиданные больничные!
А в феврале 1946 года на Южном Сахалине провели и местную денежную реформу. За десять суток изъяли всю прежнюю японскую валюту, обменяв её на рубли по курсу 5 иен за один рубль.
Причем Крюков сумел сделать этот обмен очень выгодной для всех финансовой операцией. Сданными жителями миллионами купюр забили целый самолет и отправили его в Маньчжурию, где иены еще были в обращении, и закупили на них несколько пароходов, груженых большим количеством риса, сои и проса.
«Это были запасы для японского населения на два года», — вспоминал позднее Крюков.
А помимо этого, в процессе перехода на рубли сахалинским японцам прощались все прежние долги по налогам и кредитам.
Тем временем в самой Японии свирепствовали послевоенная разруха, голод, массовая безработица и гиперинфляция. И она обесценилась в 53 раза. И японцы... побежали с Хоккайдо на Сахалин.
Как вспоминал Крюков, «за ноябрь, при неполной проверке, в Тоёхару прибыло из Японии более пятисот человек. Жившая недалеко от нас женщина-врач привезла мужа, тоже врача, и двух детей, израсходовав на это две тысячи иен. Как-то ко мне явился на прием один японский мэр и стал просить разрешения съездить на Хоккайдо, заверяя, что привезет оттуда к весне до тысячи рыбаков и 9 рыбацких судов. Я спросил: „Почему так точно?“ Он ответил, что может и больше, но об этих уже договорился через верных людей и имеет от них письма...»
Советские власти усилили погранохрану и перехватили массу писем, в которых сахалинские японцы звали к себе друзей и родных.
О чем писали? Да все о том же: «То, что рассказывали нам о русских, и то, в чем я убедился, живя с ними, отличается, как небо от земли. Русские добросердечные люди.
Теперь я работаю восемь часов, а не двенадцать, а зарабатываю больше. Думал, что здесь после войны нам плохо будет, а стало лучше...» .